if i could start again a million miles away
i would keep myself, i would find a way
© johnny cash - hurt
незыблемая, отчаянная горечь карабкается по внутренностям, цепляется острыми когтями за прутья ребер, застывшие мускулы, стремительно оборачивается вокруг горла потертой веревкой смертника – обветшалой за ненадобностью – выплескивается прогорклой усмешкой; я снимаю черные очки, опустошая мутный, сосредоточенный взгляд, сканирующий запертую наглухо дверь. где-то на периферии улавливаю звучание движения, в воздухе мерещится запах ее любимых духов – подсознание начинает играть в любимую игру: фантомное присутствие. но если аромат духов мог быть плодом воспаленного воображения, то звуки там – на запретной территории – таковыми не являлись. я делаю глубокий вдох и даю девчонке время – непозволительную, но необходимую роскошь – принять правильное решение. свои из семьи не уходят. этим и страшнее семья – тебе всегда есть, что терять. этим и страшнее привязанность – вырвать ее с корнем никогда не получится, даже если сбежишь за тысячи километров. даже если закроешься и попытаешься никого к себе не подпускать. я видел такое много раз – друзья теряли друзей, жены теряли мужей, родители теряли детей: я пропускал через себя сотни снедаемых горечью утраты душ, я пропускал через себя их боль и переживания, но никогда не позволял им осесть внутри себя. что-то не разрешало чужим разочарованиям и лишениям зацепиться за нервные окончания, отравить организм изнутри черной пленкой пустоты: нет, я не черствый. нет, я не безразличен к чужому горю, никогда таким не был. просто что-то удерживает от растраты собственных внутренних ресурсов, ведь жизнь ударит не единожды. и тогда уже – ни стальная броня не спасет, ни безумное пламенное сердце – тогда уже нахлебаешься вровень и тоски, и непонимания. этим и страшна семья – боль всегда становится общей.
лишь однажды мне пришлось бороться с настоящей, изводящей, неприятно отягчающей болью потери – и не после смерти брата вовсе, так как братские чувства у нас так и остались на уровне взаимного понимания, не больше. наковальней размозжило черепную коробку очень давно - когда не стало бэрроуза старшего. не стало его – верного друга и товарища, с простой философией и легкомысленным блеском за зрачками; не стало внезапно и бесповоротно – расправляя звездно-полосатый флаг на крышке его гроба, погрязая в канонаде огнестрельных залпов в память погибшему солдату, я впервые ощутил нехватку воздуха: так бывает с человеком, лишившегося почвы под ногами. а я все также твердо стоял на ногах, чеканя каждое движение, но мир – разговоры о его сыне, смелые выходки на поле брани и боя, изматывающие марш-броски, попытки завязать с куревом – все это вдруг перестало иметь смысл, обратившись лишь в вязкие воспоминания. несколько дней я ходил пришибленной шавкой, несколько дней – громил все, что попадалось под руку, оставшиеся же – маниакально искал смерти. по моим расчетам, младшая мартин подошла ко второй стадии. я прислоняюсь спиной к двери, в надежде, что блейз не будет долго упрямиться.

а в груди будет беспрестанно скрести: тот день раскаленным свинцом стреляет ровно в висок. не в грудь, не в живот – с вероятностью оклематься – а аккуратно в висок, чтобы не осталось права на исцеление. я снова и снова прокручиваю в голове мельчайшие подробности – партия в бильярд, я отчаянно проигрываю; но смех обрывается в зародыше, когда девушка за стойкой прибавляет громкость приемника. диктор лает о том, что восемьдесят третья трасса перекрыта, диктор скулит о том, что молодой мотоциклист, гнавший наперегонки с собственной тенью, проиграл. я снова и снова вижу побелевшее лицо чарли, вижу как, не сговариваясь парни бросаются на улицу и седлают байки. исполосованная встречным ветром кожа покрывается незримыми трещинами, и снова это поганое сосущее ощущение разверстанной черной воронки: я слышу в голове собственный голос, надсадно умоляющий о том, что погибший – не член мотоклуба, не член нашей семьи. нас не пускают за желто-черные оградительные ленты, но взгляд успевает выхватить раскуроченную груду железа – тела не видно – я снова и снова дотрагиваюсь до беснующегося бэрроуза, успокаивая его попытки пробиться через полицейских. на топливном баке, лишь угадывающимся под многочисленными разрывами и вмятинами, распускается кроваво-алая роза – аэрография, которую мэтт мартин нанес несколько дней назад. точка. провал.
я слышу шаги за дверью, но они не спешат направиться навстречу. она сдастся, я уверен, и очень скоро – какой бы она упрямой не была, никто не хочет утонуть в одиночестве. даже если это остается единственным возможным выходом. самым легким. я достаю смятую пачку сигарет, и первая судорожная затяжка опрокидывает самоконтроль вброд, возникает дикое желание снести эту дверь к чертям собачьим. перед глазами снова ее взъерошенные темные кудри и бесовские глаза, стремящиеся разлиться за берегами непочатым горем. на похоронах она держалась стойко, и лишь когда практически все разошлись, она позволила себе разреветься – я больше не видел той маленькой девочки, хвостиком следовавшую за старшим братом. передо мной была сломанная, раскуроченная душа. она зарыдала, а я обнял ее и держал. что мог я еще сделать? только держать.
сквозь жилы и сердце протискивается игла размером с техас – я чувствую на износ не только смерть мэтта, но и непредумышленное угасание блейзи. самоуничтожение – панацея всех проблем, а когда внутри тебя не осталось ни гроша, много проще загнуться и сдаться. но я не позволю. мы не позволим. только не блейз. только не эта упрямая девчонка, успевшая стать старому волку за дочь. сквозь жилы и сердце протискивается игла размером с техас – я чувствую на износ не только смерть мэтта, но сильнее - непредумышленное угасание блейзи. самоуничтожение – панацея всех проблем, а когда внутри тебя не осталось ни гроша, много проще загнуться и сдастся. но я не позволю. мы не позволим. только не блейз. только не эта упрямая девчонка, успевшая стать старому волку за дочь. если жизнь представить полем игры в пресловутый ‘морской бой – на младшей не осталось места, куда можно ударить-но-не-потопить. карты ложатся тонкой вязью чувствительной к свету лжи – «все нормально», говорит она в глаза знакомцев и незнакомцев, пришедших почтить память погибшего; «все нормально», говорит она, шарахаясь от собственной тени и намеренно избегая пересечения со мной и чарли; «все нормально», уговаривает она отражение в зеркале и старается больше не показывать своих слез. я не могу ходить по воде – и спасение утопающих мне дается из рук вон плохо.

натянутая струна терпения норовит лопнуть с чавкающим хлопком, я выбрасываю мертвую сигарету и снова поворачиваюсь к двери, уже решительно настроенный на варварское вторжение – за мутными стеклами пустых глазниц едва чувствуется силуэт мартин, и это меня мгновенно охлаждает. самое сложное – сказать вслух. самое сложное, черт возьми, найти нужные слова; и мне этого никогда не удавалось толком. горло предательски ржавеет от бесцветного голоса с той стороны двери, но лишь на мгновение. вполне объяснимую растерянность замещает водоворот бесноватого разочарования и несогласия – она не может так просто сдаться. она не может, не имеет права.
- знаешь, детка, все не так просто, - я упираюсь ладонью в безобразно холодное дерево, на интуитивном уровне лишь догадываясь, что ее пальцы уже плавят хлипкую заглушку замочной скважины. – бегство не выход. и я не верю, что ты этого не видишь. – я упираюсь лбом в стеклянное крошево, сквозь которое сутулится мартин, и убеждаю себя в том, что мой приход – ей нужен. человеку нужен человек.
она открывает; я получаю паршивый удар поддых, судьба-насмешница своими вывертами делает так, что блейз мартин – светлый и любопытный ребенок, которая следовала всегда за своим братом – и на тот свет стремительно следует за ним же. я шумно выдыхаю, облизываю наждачные губы и механически подсовываю ногу между порогом и дверью. кто знает, коль внезапно она может передумать. 
- какого черта, блейз? – мог бы и тактичнее. мог бы и осторожнее. но старый волк на то и старый, чтобы не размениваться на неуместные намеки да помыслы. я оттесняю ее плечом к стене, улавливаю запах алкоголя и не удивляюсь от слова «совсем». первая таблетка, первый плацебо-пластырь при любой проблеме – уважаемый друг jim beam. ему можно доверить многое, он не предаст и сполна выслушает, вот только эта забава имеет привычку разламывать человека надвое.
отупляющая вспышка боли щекочет виски, я морщусь, ненароком осматриваясь по сторонам. если девчонка на стадии гнева – поле баталии, голову на отсечение, не на первом этаже. я уверен, что комната мэтта превращена в фарш.
- мы беспокоимся о тебе. блейз. - только сейчас, взглянув на нее, и себя ощущаю безумно уставшим. начинается привычный, болезненный ритуал – тщетные попытки что-то изменить. не спасение, а напоминание, что оголтелое одиночество не лекарство, а отрава. и не нужно искать ни поводов, ни причин для того, чтобы затравленно вновь прятать все внутри - вот он я, твой верный пес, которому когда-то давно вы вверили свои души - я выслушаю, хоть из меня апостол на тройку с минусом.
- мы совсем потеряли тебя после..похорон. - я на тональность ломаю голос, выжимаю без остатка из него поднимающуюся по нутру агрессию - мне бы не видеть ее, сломанную, вовсе; мне бы не видеть ее, закрывшуюся от семьи и, как ей кажется, лишенную смысла - я понижаю свой чертов голос, чтобы не бить так сильно.
но не могу избежать острых углов.